Деревня во все времена жила запасами продовольственных продуктов, заготовленных с осени. Основу этих припасов составляли хлеб, картошка, овощи, скотина, предназначенная на мясо, корма для скота. Однако в годы войны у большинства селян этих запасов не хватало не только до следующего лета, но и до весны, а некоторых продуктов и вовсе не было. Колхозы не могли обеспечить своих членов в должной мере самым необходимым. Продукция колхозного животноводства полностью сдавалась государству. Урожай зернобобовых в колхозах почти полностью, а то и целиком, в некоторых хозяйствах даже семенной фонд забирали в счёт выполнения планов, заданий. Колхозникам оставались крохи, а то и их не было. Статистика свидетельствует, что, например, в 1943 году в 504 хозяйствах республики колхозники получали до 300 г зерна на трудодень, в 314 колхозах – до 100 г, в 93 колхозах не было выдано ничего, кроме соломы, которую тоже делили по трудодням. Правда, за годы войны труженики сельского хозяйства Марийской АССР сдали Родине 22 миллиона пудов хлеба (это около 50 пудов от каждого жителя военного тыла республики), около 4 миллионов пудов картофеля, свыше 1 миллиона 340 пудов мяса, много овощей, молока, масла, яиц, шерсти, продукции льна, конопли, различного сырья. Всё это достигнуто ценой огромных лишений, испытанных жителями села. Так выполнялся строгий лозунг тружеников тыла: «Всё – для фронта! Всё – для победы!»

А в деревнях оскудели и свои личные хозяйства, которые были основной опорой, обеспечивающей потребности сельских жителей в питании, одежде, тепле. Семьи лишились главных кормильцев, ушедших на фронт. Как прожить семье в таких условиях? А семьи тогда были в основном многодетные, все хотели кушать. Использовали «подножный корм»: ели лебеду, конский щавель, папоротник, грибы, жёлуди, хотя они очень горькие, торф, глину, в ступах до мучного состояния толкли опилки липы, берёзы, древесную кору, овсяную солому. Конечно, эта продукция не поедалась в чистом виде, она смешивалась с традиционными продуктами: мукой, картошкой, овощами, потреблялась вместе с мясом, молочными изделиями, яйцами, постным маслом и т.п. Эти продукты в той или иной мере были у многих, однако их не хватало не только до нового урожая, но часто и до весны. Запасы мяса, заготовленного осенью с началом заморозков, заканчивались в лучшем случае с наступлением оттепели. Молоко появлялось весной после отёлов коров, но оно в первое время почти полностью высасывалось телятами, в долю к которым допускались только младшенькие члены семьи, которым могли налить стаканчик подарочка от теленочка. Правда, первый удой, называемый «молозиво», пока теленок не научился сосать вымя, доставался детям, после кипячения он превращался в очень вкусную пастилу. Если в хлеву было холодно, то телёночка вместе с ягнятами и козлятами поселяли в избе, за печкой или где-то в ином закутке. Яйца, яичницу в основном использовали только на праздниках. Яички были обязательным атрибутом пасхи, агапайрема. Растительное масло производили сами. На каждом огороде выделялся участок под особенно щедро удобряемый конопляник. Конопля вырастала высотой до 22,5 метра, стебли ее шли на волокно, а семена, кроме оставленных немного на праздничные блюда, – на масло. Наша мать в одно из воскресений, утром, взвалив на спину около пуда семян и прихватив стеклянную тару, вместе с другими женщинами отправлялась за 18 километров на маслобойку и, уставшая до предела, как и ее подруги, приносила четвертную бутыль с маслом и оставшийся после выжимки жмых.

Знали, что скудных запасов еды, заготовленных на зиму в личных хозяйствах, всё равно не хватит. Поэтому в целях экономии уже с осени добавляли к этим продуктам разного рода суррогаты. Со временем эти эрзац продукты превращались в основной вид питания, сдабриваемого жалкими остатками сэкономленных запасов. Но часто и сдабривать было нечем или даже суррогатов этих не оставалось. В иных домах чуть ли не с самой осени, как говорилось, хоть шаром покати, абсолютно ничего не было. Это не только и не столько из-за беспечности, но главным образом из-за того, что некому было работать, зарабатывать, запасать или ввиду болезни, или в доме оставались одни немощные старики с малыми внуками, или по какой иной причине. Оставалось одно – попрошайничать. Заниматься этим в основном приходилось детям. Было время, когда их, этих худых, голодных попрошаек, одетых в лохмотья, еле бродивших от бессилия из деревни в деревню, из дома в дом и Христа ради просивших подать кусочек не только для себя, но и для братишек, сестричек, оставшихся в доме, было много. Кроме детей побирались старушки, калеки. Но у многих и подать-то этим бедным, жалким побирушкам было нечего. Конечно, где-то какие-то меры принимали органы соцобеспечения, может, что-то выделяли некоторые колхозы, чем-то помогали соседи. Но эта помощь не могла компенсировать весь объём бедствования. Многие умирали от голода.

Летом появлялись овощи. Но ещё задолго до их созревания варили супы из крапивы, сыти, борщевика, картофельной ботвы, свекольных листьев и, конечно, из ранних грибов, превращая при этом явно несъедобные вещи в объеденье. Даже тот находчивый солдат, который сварил суп из топора, мог бы позавидовать сноровистости наших суповаров.

Иногда кое-где (подчёркиваю: не постоянно и не везде) ели мясо павшей скотины. Это одна из самых неприятных страниц жизни военного тыла, поэтому об этом почти не пишут, мало говорят. На этот отчаянный шаг многих вынуждала крайняя безысходность, отсутствие даже самой малой возможности выжить иным способом, спасти себя, своих детей, родных. Для многих эта процедура была противна, вызывала чувство брезгливости, кого-то рвало. Даже воспоминания об этом сегодня претят тем, кто был вынужден в те годы спасаться таким неприятным образом. Лет десять назад студентка юридического факультета МарГУ в своей курсовой работе, посвящённой войне, описала такой случай. В их деревне пала колхозная лошадь. Из райцентра пришёл ветеринар, осмотрел и велел закопать. Ночью женщины раскопали труп и поделили мясо. На мою просьбу назвать деревню она сказала: «Те женщины всю жизнь стыдились за тот поступок, хотя их никто за это не осуждал, не упрекал, более того, даже сочувствовали. А они стеснялись, опасались навлечь на себя презрение, вызвать пересуды, толки и т.п. Не просите, не скажу».

Я мог бы назвать несколько деревень, в которых по случаю едали падаль, знаю несколько домов, в которых в качестве своеобразного общепита угощали этим продуктом всех желающих. Но я тоже не скажу: где, кто? В домашних условиях это мясо в основном варили, иногда даже жарили, чтобы уничтожить запах, но ни котлет, ни пельменей из него не стряпали, разумеется, не готовили и праздничных блюд, ибо потреблялось это не для удовольствия, а ради утоления голода. Многие не воспринимали это яство психологически. Правда, были и такие, кто не испытывал при этом особых отрицательных эмоций, ссылаясь на то, что мёртвую рыбу едят все. Довод, вроде бы убедительный, но все равно никто не выражал удовольствия, поедая падаль. Безусловно, это кажущийся неприятным факт на фоне славных свершений тружеников тыла, факт, как бы снижающий картину величия того трудового, нравственного подвига, который совершили труженики тыла, дети войны, подростки военной поры. А, может, забыть всё это? Не писать об этом, не говорить об этом, не вспоминать все это? Но это – правда. Пусть если даже она неприглядна, но это – правда нашей истории. А правда, о чём бы она ни была, – ПРАВДА. Правда никого не возвеличивает, никого не обличает. Она только раскрывает истину, проявляя при этом, если надо, смелость, принципиальность, отстаивая честность, порядочность. Именно на основе правдивой информации объективную оценку фактам, событиям, людям даёт уже время, даёт народ. И тот вынужденный способ выживания, о котором говорилось выше, конечно, вызывает чувство горечи, но воспринимается он не как нечто позорное, а как свидетельство того, какой ценой достигалась наша Победа.

А вот лягушек не ели, хотя в заросшем тиной мелководье пруда их было великое множество. В мае, как только теплела вода, у этих земноводных начиналась свадебная пора. С вечера до поздней ночи, а то и до утра далеко раздавалось дружное коллективное кваканье. А если к ним подключались соловьи и другие пернатые музыканты, получалась настоящая симфония, даже весьма красивая. Кому как, а многим нравился этот концерт. Они часто вместе с рыбой, а то и вместо неё попадались в наши сети, морды, клевали на удочку. Незадачливый рыбачок, брезгливо сняв с крючка этот непрошенный трофей, брал за ножку и сердито шмякал его об землю. Мы слышали, что у французов лягушка – деликатес, но у нас её не ели. Считалось: если собака не ест, значит есть нельзя. А собаки брезговали ими, хотя они и свежую рыбу не особенно почитали. Ну а французы едят не таких квакушек, как наши, а выращиваемый специальный вид.

Война – это не только фронт, бои, сражения. Война – это тыл, труд. Только неразрывное единство армии и всего народа делает страну способной обороняться, сражаться, побеждать. Осознание этого с началом войны придает стране, её народу новый статус – военный тыл. Тыл – это неизбежное порождение войны, это – неизбежная часть войны. Именно такой обязательной частью, надёжной опорой армии и фронту в годы Великой Отечественной войны, вступив в смертный бой с фашистской ордой, стала вся огромная Советская страна, весь советский народ, перековавшись в тыл. Если фронт – это солдаты, бойцы, то тыл – это весь народ. Тыл создаёт армию, отдавая ей свои лучшие силы, вооружает её, одевает, кормит, воодушевляет. Если армия защищает страну от внешних врагов, то тыл сохраняет её устои, и материальную, и духовную ее основу, продолжает её жизнь.

«Всё – для фронта, всё – для победы!» – таков был закон жизни тыла в годы войны. Всё – для фронта, а для себя – всё, что осталось. Это – непомерно тяжёлый труд, лишения, голод, холод, болезни… Нормы, планы, задания, программы, наряды, режимы, графики, сроки, обязанности, почины, призывы, обязательства – и всё это по законам военного времени: и по правовым, и по нравственным. А кто всё это должен был выполнять? Женщины, пожилые, инвалиды, больные, подростки, пацаны, девчушки, дети – они составляли основу военного тыла.

Сегодня говорят, пишут, что в войну ели гнилую картошку. Это не совсем так. В основном ели нормальную, хорошую картошку. Картофель в войну стал главной едой, был не только вторым хлебом, как его сейчас называют, но и единственным, очень часто и его не было на столе. В данном случае речь идёт о картофеле, оставшемся в земле с осени после копки и вытаявшем изпод снега весной. Дело в том, что в те годы картофель созревал намного позднее, чем сейчас, – сорта были такие. Это сейчас начинают убирать его в августе. А тогда ещё в сентябре ботва стояла вовсю зеленая, и клубни активно набирали вес. Поэтому старались как можно дольше дать им возможность расти, рискуя при этом попасть под обильные дожди или ранние заморозки. Надо было суметь вовремя выкопать что выросло.

А работа была трудоёмкой. Поэтому на уборку колхозной картошки постоянно привлекали рабочих, служащих, учащихся. Школьники, комсомольцы, пионеры, полуголодные, в плохой одежонке, в лаптишках трудились старательно. Нередко копали ее под дождём, снегом, выковыривали из мёрзлой земли. Этот труд был не только существенной помощью старшим, он воспитывал то поколение молодых. Участвуя в этой работе, они осознавали значимость своего труда не просто как необходимость, но и как личный вклад в Победу, чувствовали себя участниками трудового фронта. Да, были и недовольные, нытики, лентяи, «сачки» (где их нет?), но не они определяли тот дух патриотизма, которым была охвачена большая часть тогдашней ребятни. Сегодня это называется эксплуатацией детского труда, законом даже запрещено привлечение учащихся к какой-либо работе. Не знаю: щеголяющие в кадетской форме нынешние школьники, патриотическая деятельность которых сегодня выражается в основном в участии на парадах, в шествиях, торжественных мероприятиях, – будут ли они патриотичнее детей войны?

Однако вернёмся к картошке. Нередко неубранными из-за погоды оставались целые участки колхозного картофеля (а сажали его много). Копали его в основном под плуг, при этом часть его оставалась в земле, особенно в ненастную погоду. Вот на этих оставшихся под зиму неубранными участках и не обнаруженные при копке клубни, как только сходил снег, начинали собирать и взрослые, и дети, застревая, утопая в топкой грязи. Однажды, это было, наверное, весной 44го года, мать снарядила меня на такой промысел в отцовых хромовых сапогах, у которых на месте подошвы оставались только стельки из берёсты, и сверху надела большие дедушкины старые лапти. И вот я в такой комбинированной обуви так застрял на раскисшем картофелище, что женщины, работавшие рядом, сначала вытащили меня из сапог, а потом вытащили сапоги из грязи. На следующий день те же женщины выволокли меня из этой топи вместе с сапогами. Больше я не надевал эту «щегольскую» обувь, ходил только в лаптях.

Значительная часть оттаявшей картошки была поражена гнильцой. Гниль с полусгнивших картофелин срезали (хотя какие-то следы, частицы её оставались), оставшуюся часть варили или, пропустив через тёрку, добавляли вместе с другими примесями в тесто. Позднее, когда земля подсыхала, часть клубней в ней превращалась в крахмал (конечно, с гнильцой и вперемешку с землёй), из которого, если удавалось что-либо собрать, иногда варили кисель, пекли лепёшки и даже оладьи, довольно вкусные по тем временам. Это уже был «деликатес» (правда, со своим ароматом, привкусом). Поэтому как-то не хочется называть ту картошку гнилой, хотя не гнилой её тоже не назовёшь…

А весной для посадки многие отрезали ту часть картофелины, на которой более обильно были расположены её ростки. Основная часть клубня при этом оставалась на еду. Картофельные очистки шли на корм скоту или их сушили и делали из них муку.

А гнилую картошку мы всё же не ели. Ели ту часть подгнивших клубней, которую освобождали от порченой. Конечно, это «лакомство» было не единственным, но существенным дополнением к голодному столу. Основной едой была нормальная картошка, только её часто не хватало. А кушать хотелось постоянно. Чтобы как-то утолить чувство голода, жевали серу, изготовленную из еловой или сосновой живицы. Хотя это, конечно, не «Orbit» или «Dirol», но такую жвачку даже на базаре продавали.

В войну в нашем песенном репертуаре была простенькая песенка пионеров 20-30-ых годов:

«Эх, картошка-тошка-тошка

тошка-тошка-тошка

Пионеров идеал-ал-ал.

Тот не знает наслажденья

денья-денья-денья-денья,

Кто картошки не едал-дал-дал».

Картошка, она хороша всегда и везде: и в мундире, и раздетая, и резаная, тёртая, мятая, и вареная, сушёная, печёная, жареная, пареная, тушёная, и в супе, гарнире, пюре, кусках, и в изысканных фри и чипсах, и т.д. Конечно, иной поваркок мог бы в разы расширить перечень съедобных вкуснятин, изобретённых из скромной картошки.

Насильно навязанный в XVIII веке Петром Великим немецкий надменный kartoffel в России переименовался в простецкую картошку, которая стала самой популярной и заслуживающей глубокую благодарность россиян провизией. Спасибо ей, самой простой, непритязательной, доступной, сытной, полезной, вкусной, самой желанной постоянной гостье нашего стола. Особый поклон и той мороженой картошке, которую явно несправедливо именуют гнилой.

В качестве другого продукта, дополнявшего рацион деревенской еды, нельзя не назвать лебеду. Это – сорняк с мягкими, как маковые семена, чёрными зёрнышками, выраставший на заброшенных, запущенных землях, коих было немало в годы той войны (впрочем, как и сейчас). Из-за малой величины эти зерна нельзя было молоть на обычных мельницах, поэтому их толкли в деревянных ступах; а так как этих мелких зёрен не удавалось собрать в обилии, их толкли вместе с метёлкой – тонкими верхушками стеблей. Из этой муки в смеси с тёртой картошкой, ржаной мукой и даже торфом пекли хлеб.

Заготовка лебеды считалась делом побочным, и этим в основном занимались дети: кто-то выдёргивал её с корнями, кто-то сжинал серпом. А жать её было нелегко, ибо стебли лебеды значительно толще и намного твёрже ржаной или овсяной соломы. Причём со зрелых стеблей семена легко осыпались, поэтому обращаться с ними нужно было с определённой осторожностью. Было лучше собрать её незрелой и досушить дома. Более шустрые ребята возили собранный урожай на тачках, тележках, иные тащили на спине. Правда, не на всех неугодьях росла лебеда. Многие площади свободной земли зарастали красивыми васильками и полевыми ромашками, другими сорняками. Поэтому изобилия лебеды не было.

Собирали грибы: грузди, рыжики, обабки, синявки, опята, их сушили, солили. Для маринования тогда не было ни банок, ни крышек к ним. Валуи, зонтичный гриб, шампиньоны не брали, их считали поганками. Собирали ягоды: землянику, малину, черемуху, рябину. Варений не готовили – не было сахара. Малину, черёмуху сушили на зиму на случай лечения разной хвори. Черёмухи наедались до почернения зубов, губ. Рябину использовали вместе со свёклой в качестве начинки пирогов, ватрушек, на чай, ели просто так, хотя она горька, кисла, но всё же сладковата. На хранение её складывали в гроздьях на подловку (между потолком и крышей), полагая, что зимняя стужа выморозит из неё горечь, кислость, складывали ее гроздья между оконными рамами для украшения. Попытки оставить её для вымораживания на дереве не всегда удавались – налетали птицы (особенно свиристели) и моментально сжирали её начисто. Конечно, всё это было лишь побочным промыслом, который существенным образом держался заботами ребятни.

Более существенным продовольственным продуктом военной и послевоенной поры стал торф, пищевая ценность которого издавна была знакома жителям края не только понаслышке. В голодные годы, которые нередко случались в прежние времена, к его помощи обращались многие. Хорошо, что сегодня многие не знают, что торф съедобен. А в ту войну у многих к весне задолго до нового урожая хлеба и овощей заканчивались запасы продовольствия, заготовленные на зиму. И торф становился единственным спасителем от голода.

Торф – это слежавшиеся в течение длительного времени в болотах, водоёмах, не полностью разложившиеся остатки растений. Бывает он двух видов: сапропель и сфагнум. Сапропель откладывается из водных растений на дне озёр, прудов, используется главным образом в качестве удобрения. В военные и послевоенные годы его иногда добавляли в корм скоту (свиньям). Сфагнум – это торф, сложившийся из болотного мха, используется он в основном как удобрение, топливо. Вот этот дар природы и вошёл плотно в рацион питания многих тружеников тыла. Причём не везде он был пригоден в пищу, сфагнум для этого должен был иметь определённую кондицию. Некоторые карьеры пользовались особой популярностью. Большой спрос был на торф, который выкапывали около реки Ноля в трёх километрах от Мари-Турека. Сюда голодные, изможденные пилигримы, в их числе и дети, подростки приходили за десятки километров, стояли в очередях. Да и добыча этого торфа была далеко не лёгкой. Стоя в лаптях в луже, грязи на дне котлована, копали, выбирали руками комки получше. Увозили этот мокрый тяжёлый груз в мешках на ручных тележках, кто-то уносил на спине, а кто-то и до дома не донёс или и сам не дошёл.

Практически всё лето с 1943 года в карьере был народ. Посетителей было особенно много с мая по июль. Колхоз «Уэмше», на территории которого располагались залежи этого торфа, специально снарядил туда своего представителя в качестве смотрителя. Это дело было поручено инвалиду войны Голубцеву Петру Никифоровичу (Микывыр Петр), так как весь израненный, контуженный он не мог трудиться на колхозных работах. Он следил за порядком, устанавливал очередность, давал советы, учил, налаживал обстановку взаимопонимания, взаимопомощи.

Интенсивная эксплуатация карьера превратила его в большой котлован, дно которого, истоптанное сотнями лаптей, со временем становилось новым пластом для добычи залежей этого добра. Котлован располагался прямо впритык к крутой лесистой горе, поэтому и талая, и дождевая вода, стекая с неё, не обходила этот прииск. Конечно, при этом в продовольственное сырьё попадало немало обычной грязи. Если с картофеля или овощей грязь можно смывать, то с торфа её не смоешь, ибо сам торф – это, по сути, земля, грязь. Скажут: антисанитария! Да. Но так было. Вот так и выживали.

Не все приходящие за этой провизией (особенно пожилые, подростки) могли самостоятельно загрузить свою тару этими дарами, поднимать, тащить. Помогали друг другу. Рассказывали, как однажды издалека пришла уставшая пожилая женщина с тележкой и попросила пропустить её без очереди, объясняла, что возвращаться ей очень далеко, что хочет успеть по пути домой переночевать у родственников. Очередь вначале воспротивилась, но через некоторое время вняли её уговорам, помогли ей наполнить мешок, погрузили на тележку. Женщина, благодарная за добрую помощь, довольная впряглась в свою тележку, сделала несколько шагов и упала бездыханной.

Вот из этих «полезных ископаемых» вперемешку с щепоткой муки (если она была), других примесей (конского щавеля, лебеды, крапивы и т.п.) готовили еду: пекли лепёшки, варили кашу, делали лапшу. Кто-то пытался печь ватрушки с картофельной начинкой, блины вперемешку с картофельным пюре, даже котлеты в смеси с тёртой картошкой. Чего только ни проделывали, чтобы сделать это сырьё каким-то образом более съедобным. Однако слюнки от этой снеди, конечно, не текли, поедалась она не без труда – торф застревал в горле. Хорошо, если в семье была корова или хотя бы коза, которую с горькой иронией именовали «сталинской коровой». С молоком эта стряпня глоталась легче. У кого не было домашней живности (а у многих ее не было), рассчитывали только на суп, сваренный из крапивы, борщевика, сныти, картофельной или свекольной ботвы, грибов. Такое варево помогало проталкивать этот питательный продукт. После такой трапезы было очень трудно, извините, опорожняться. Многие, особенно дети, страдали от запоров. По вечерам мы, три брата, выходили за хлев, спустив штаны, садились на корточки и подолгу усиленно кряхтели, мучительно выдавливая из себя превратившийся в твёрдые гранулы торф. Было мучительно тяжело, больно. Не лучше обстояли дела и у наших друзей за соседними хлевами. У некоторых от натуги при этой процедуре вместе с калом вываливалась прямая кишка. Распространённым недугом в окрестных деревнях было так называемое «несварение желудка», от которого нередко умирали.

Многие семьи в войну перешли на двухразовое питание: утром и вечером. Постоянно хотелось кушать. В конце весны, начале лета у голодной ребятни появлялась своя «скатерть-самобранка»: цветы вербы, берёзовый сок; еловые, сосновые почки, называемые «кашкой»; щавель, борщевик (дигли), хвощ, корни осоки, заячья капуста, позднее – ягоды, черёмуха, рябина, лещина и многое другое. Пусть это меню существенно отличалось от «рецепта недели», который постоянно публикуется на страницах «Марийской правды», но поедался этот подножный корм не без удовольствия. Рыбачили на удочку, леску которой мастерили из конского хвоста, а крючок выменивали у проезжавшего старьёвщика на ветошь, тряпки, кто-то даже на вполне пригодные вещи (половики, портянки, мешки) или делали сами из загнутой иголки. Ловили пескарей, усачей, щеклею, редко ершей, окуней, сорожек. Хорошей рыбы было мало, ибо в нашем районе, расположенном на Волго-Вятском увале, нет ни одного озера, более или менее солидные реки только берут у нас начало и разбегаются в разные стороны, впадают, то в Вятку, то в Волгу. Иногда совершали ночные налёты на колхозное гороховое поле, по-быстрому ели, не наедаясь, зелёного гороха, набивали стручками карманы, пазуху, прихватывали ботву подмышки. Конечно, это был не тот «зелёный горошек» в банках, который продаётся сегодня в гастрономических отделах супермаркетов. Но это было настоящим лакомством. Однако ночные походы были редкостью, ибо гороховища охранялись, иногда даже для острастки с ружьём.

Наевшись всякой зелени, многие страдали поносом с резкими болями в животе, частыми жидкими кровянисто-слизистыми выделениями. Поэтому у многих малолетних мальчишек штанишки были без мотни, на ее месте был вырез для свободного, часто непроизвольного опорожнения, не марая штанов. У некоторых и таких штанов не было, ладно, если хоть рубашка подлиннее прикрывала так называемые «срамные места». А от поноса умирали не только дети. Было немало рахитиков с большими отёкшими животами, тонкими ножками, которые были не в состоянии держать худое тело, поэтому они передвигались сидя, отталкиваясь от пола ручонками. Один из моих родственников рассказывал, что он в годы войны до трех лет не мог ходить. Однажды он на голой попе выполз из избы во двор, уселся на землю и начал пересыпать с ладошки на ладошку пыль. Прогулка завершилась тем, что проходившая мимо курица внезапно одним клевком выклюнула у него ноготь с мизинца. Что было дальше, он не помнит. Бывало, что на таких беспомощных нападали крысы. А ноготь на мизинце так и не вырос больше.

В войну было худо всем, но детям колхозников было труднее. Между тем, именно у них были не только повседневные заботы по дому, но и постоянные, на всё лето, традиционные трудовые обязанности в колхозе. Были виды работ, которые выполнялись только детьми: прополка полей; теребление, обмолот, расстилка льна; вывоз навоза, ночная пастьба лошадей и др. Вместе со взрослыми они участвовали практически во всех видах работ, часто заменяли взрослых. При этом часто их труд не оформлялся документально, их трудодни записывались в учётные карточки родителей. Тем не менее, они считали своим долгом выполнение этих обязанностей, хотя за свою работу получали, как говорилось тогда, одни палочки на бумаге. Многие подростки трудились круглый год, оставив учёбу в школе.

В ином положении находились дети, подростки из семей интеллигенции, рабочих, служащих, подсобных работников. У многих из них, кроме домашних забот, не было постоянных общественных трудовых обязанностей, поэтому летом они были более свободны. Кого-то из них родители привлекали к своей работе, кто-то устраивался на подвернувшуюся временную работу. Были и такие, что, бросив школу, годами болтались без дела, вели далеко не праведный образ жизни. Однажды два наших сверстника лет тринадцати – Стёпка Свинин и Алик Ведерников ночью умудрились забраться на склад сельпо, набрали полные карманы шоколадных конфет, полные пазухи дорогих папирос в коробках. На следующий день они щедро угощали нас своими «трофеями». Я тоже успел выкурить пару папирос «Герцеговина Флор». Особую значимость этому куреву придавало то, что якобы Сталин набивал свою трубку табаком только из этих папирос. Благодетели наши в тот же день были арестованы, вскоре их судили и отправили на два года в детскую колонию. Вернулись они оттуда вполне нормально и больше дурака не валяли.

В бюджетной сфере в годы войны была введена карточная система на хлеб: работавший получал 600 г в сутки, дети и другие иждивенцы – 200 г. Хлеб этот был какой-то клёклый, тяжёлый, был он вовсе не похож на тот пышный, светлый, душистый, вкусный каравай, что выпекался дома из той же муки до войны. Говорили, что в него добавляют золу для веса. У колхозных детей и этого не было. Ржаной хлеб тогда называли белым, а настоящий белый хлеб или булку в войну даже не видели. Две многодетные работницы районной типографии, где печатались карточки на хлеб, отпечатали несколько комплектов месячных карточек для себя, получили по 10 лет. Весной 45-го пуд муки на базаре стоил 2000 рублей, пуд картошки – 500 рублей. Наша мать, учительница начальной школы, получала 550 рублей в месяц. В райцентре, в Сендинском леспромхозе, при стеклозаводе «Мариец» были детские сады и ясли, самым ценным в которых было трёхразовое питание. Детей колхозников туда не брали. К концу войны кому-то давали американский яичный порошок, но я его даже не видел. Как-то появилась солёная килька, помню, очень мелкая. Говорили, что её можно есть целиком, не очищая, с головой, потрохами. Три кильки, доставшиеся мне, были съедены именно таким образом. Однако это была последняя порция этого деликатеса.

Деревенские дети, учившиеся вместе с воспитанниками Алексеевского детдома, завидовали им. Они были прилично одеты, сыты. Это были сироты, эвакуированные из западных областей. Лишенные родительской заботы, ласки они, в свою очередь завидовали деревенским, ибо заслуженный мамин шлепок под задницу или даже более строгая кара были все же дороже сочувственного взгляда, поощрительного слова даже хорошей воспитательницы детдома. Одежда детдомовцам выдавалась на определённый срок, по истечении которого, независимо от степени её изношенности, она уничтожалась по акту специальной комиссией. Продавать или отдавать её кому-то строго запрещалось. Тем не менее, женщины из окружающих деревень в день сжигания приходили туда и просили, умоляли отдать им эти обноски, среди которых были и вполне приличные вещи. Но члены комиссии, искренне сочувствуя им, не смели нарушать установленный вердикт. Вот такие были порядки.

А торф мы ели до лета 1948 года, кто-то и позднее.

Сегодня рядом с тем карьером стараниями Валентина Зайцева, замечательного поэта, талантливого журналиста, страстного патриота своей малой родины и просто очень хорошего человека, поставлен скромный памятник из известнякового камня, надпись на котором гласит: «Путник, остановись! Здесь лежит торф, чёрный хлеб войны. Эта земля священна». Так земля-кормилица не только рожала хлеб насущный, но и, когда пришла беда, сама стала хлебом. Единственный в мире мемориал земле, превратившейся в хлеб! И хотя памятник стоит в щедром окружении луговых цветов, обсажен цветами заботливыми руками школьников, цветы людской благодарности всегда лежат у его подножья: и летом, и зимой.